вызвала?

— Второй месяц здесь, — говорит. — Освоились, привыкаете?

— Разве к этому можно привыкнуть? — отвечаю, а сама чувствую: в голосе вызов, раздражение.

Но Керимова, видно, всяких тут повидала, не рассердилась. Только глаза чуть дрогнули, сощурилась, словно хотела получше разглядеть во мне что-то.

— Можно. — Голос у нее ровный, спокойный. — Вначале у всех так. А потом привыкают, входят в ритм, хорошо работают, соблюдают режим, становятся ступенистами. Только так можно заслужить сокращение срока заключения. Вы же хотите досрочно выйти на свободу?

Хочу ли я! Глупый вопрос. Да я бы нагишом по морозу отсюда убежала, только бы не видеть этой стены, этих полосатых платьев и черных бушлатов.

Не знаю, как в Ашхабаде, а тут зима стоит лютая, земля до звона промерзла. Снег выпал неделю назад и не тает, хрустит под ботинками. Бушлат не греет совсем, хотя на дворе нам недолго приходится быть: пересчитают на поверке — и в столовую. Потом — по цехам.

— Кто же на свободу не хочет? — снова вопросом на вопрос отвечаю Керимовой, а у самой голос звенит, готов сорваться. — Даже настоящие преступницы на волю рвутся, хотя по ним, как говорится, колония плачет.

— А вы что, не настоящая? — спрашивает она тем же ровным тоном, даже, кажется, тише обычного, как будто боится спугнуть меня, чтобы я не замкнулась в себе, не побоялась своей откровенности.

А чего мне бояться? Я только в шизо (это штрафной изолятор) попасть боюсь. А за правду не посадят, правда — не нарушение режима. Я и на суде говорила, ты знаешь, и сейчас любому скажу: какая же я уголовница? Обстоятельства так сложились. Любой бы на моем месте…

— Нет, — говорю, — не настоящая. Вы меня с этими не равняйте.

— Но вы же человека убили.

— Да поймите вы: так получилось. Защищалась я. Ну, превысила меру обороны, ну, погорячилась. Но ведь не с топором же за пазухой шла, не Раскольников в юбке!

— А человека нет.

Горестно так сказала это Керимова, с такой затаенной болью, точно о родном ее брате речь шла. Я и осеклась.

Замолчали мы. Тихо стало в кабинете. Я услышала, как уголь в печке прогорел и пеплом сквозь колосники сыплется в поддувало.

Потом она посоветовала мне подумать обо всем, о чем говорили. А думать страшно, не новогодние это мысли. Когда-нибудь, не сейчас. Верно ведь она сказала: времени у меня достаточно.

Как пелось когда-то: «Прочь, тоска, прочь, печаль!» Все-таки Новый год, что бы там ни было. Отбой сегодня, как обычно, но женщины тайком договорились не спать до полуночи, поздравить друг друга, пожелать счастья. А у меня под подушкой будет твоя телеграмма. Это и есть счастье.

Пока. Заканчиваю. Завтра праздничный день, отдыхаем, будет концерт, вечером, я допишу.

Всего тебе самого-самого хорошего в наступающем году, милый мой Сережа!

31 декабря.

И снова — здравствуй, Сережа!

Вот и первый день нового года идет к концу. Наверное, я буду помнить его очень долго. Что-то переломилось во мне, сама не пойму. Какое-то волнение пришло и вместе с тем спокойствие. Разве может такое быть?

Наверное, подобное чувство было у Лобачевского, когда открылось ему, что параллельные прямые при продолжении своем, вопреки здравому смыслу и доказательствам Эвклидовой геометрии, в конце концов пересекутся. Понимаешь, и мне открылось нечто за пределами этих стен, во времени и пространстве. Вдруг подумала, что параллельные линии наших с тобой жизней тоже при продолжении пересекутся. Вопреки здравому смыслу. Ведь не всегда же только здравый смысл приводит к истине.

И знаешь, когда это пришло? Во время новогоднего концерта.

Сначала все было обычно: примитив, скукота. Голоса доморощенных певиц глухую тоску вызывали.

Сидели мы поотрядно на скамьях в столовой, а в углу, на деревянной сцене выступали наши товарки из самодеятельности. Скучно, но все лучше, чем ничего. Развлечение все-таки.

Слышу, объявляют:

— Осужденная Антонишина прочитает стихотворение…

Она бригадиром у нас, голос у Антонишиной слабый, глуховат и с хрипотцой. Да и в возрасте уже, смотреть не на что. Зачем только на сцену полезла?

Все случается в жизни: Непогода и мгла. Налетает беда Ураганом кромешным. И судьбою твоей Управляет тогда Алый парус надежды. Алый парус надежды.

Боже мой, так это про нас! И как точно все сказано!

Хлопали Антонишиной дружно. Она со сцены спускалась, так все лицо пятнами пошло и губы дергались. Может, приятно было, что аплодируют, а может, на нее стихи так подействовали.

Потом, когда в жилую секцию вернулись, в тепло, в грошевый свой уют, расхожие тапочки надели, я к Антонишиной подошла, спросила, чьи стихи читала. А она говорит:

— Не знаю. Мне Керимова листок дала, от руки переписано. Там еще было, но я только это выбрала. Хочешь, почитай.

Стала я читать. А там и автор указан: Л. Щипахина. И что ни стихотворение, то будто про нас.

Ветер странствий, зов свободы, Нежность неба голубого…

Или это:

Можешь петь иль по тропам бродить, Проникать в глубину ремесла. Можешь счастье к себе обратить Или вычернить душу от зла. Ни при чем здесь ни рок, ни судьба, У границ бытия своего, Ты ответчик себе и судья. И пеняй на себя самого.

Читаю, а у самой сердце бьется. Тут и пришла эта мысль — про параллельные прямые. «Ветер странствий, зов свободы, нежность неба